Многополярность в эпоху глобализма

Нодари Симония

В ряду многочисленных жертв, которые в течение двух последних десятилетий выпали на долю нашей фундаментальной науки, не последнее место занимает политэкономический анализ формационного развития. Это обстоятельство во многом объясняют наши довольно поверхностные блуждания в поисках причин происходящих в мире изменений в соотношении сил и принципиальных структурных сдвигов в современной экономике, финансах и торговом обмене. Анализ обычно ведется на уровне сопоставлений достижений в военно-политической сфере и чисто количественных успехов роста ВВП и некоторых других общих экономических показателей, без углубления в качественные, формационные изменения уровней общественно-экономического развития стран и регионов.

Подзабыли мы и о характерной для капиталистической формации неравномерности и подчас «зигзагообразности» развития как на его национальном, так и мировом уровне. Поэтому прежде чем переходить к анализу современной ситуации, полезно напомнить о некоторых — может быть и тривиальных, но подзабытых общеисторических фактах.

Капитализм как формация и как международная система складывался в сравнительно узкой группе европейских стран, и по мере его развития от одной фазы к другой эпицентр перемещался от одной из этих стран к другой. Это и породило феномен догоняющего развития, который вплоть до середины XIX века происходил, в основном, в рамках этой передовой группы стран («первичная модель» — Нидерланды, Англия, Франция).

С 60-х годов XIX века началось запоздалое, стимулируемое и направляемое государством развитие капитализма в еще одной группе стран («вторичная модель» — Германия, Италия, Россия, Япония). По сути дела  это и явилось главнейшей глубинной причиной возникновения первой и  второй мировых войн. Уже в годы первой мировой войны произошел сход с рельсов капиталистического формационного развития России на путь квазисоциалистического развития. После Второй мировой войны феномен догоняющего развития обогатился новым содержанием. Главные принципиальные изменения заключались в следующем:

1. В ходе послевоенного восстановительного периода, осуществлявшегося под эгидой США, началось стирание граней между первичной и вторичной моделями капитализма с последующей экономической консолидацией их в рамках Европейского сообщества, а потом и Союза. Военно-политическому сплочению этих стран под эгидой американской «сверхдержавы» в огромной степени содействовало образование «социалистического лагеря» во главе с СССР. На международной арене сложилась «биполярная система».

2. Однако превращение США в подлинного формационного лидера на заключительной стадии капитализма началось в 60-х – начале 70-х гг. с появлением в этой стране информационно-технологического уклада. (Особенно после того, как компания «Интел» разработала в 1971 г. интегрированную схему – компьютерный чип, положивший начало широкому распространению информационных технологий). К. Маркс в «Капитале» блестяще проанализировал как с каждой новой фазой и стадией развития капитализма расширялись рамки непосредственно общественного труда, оставаясь, правда, в частнособственнической оболочке. Но, конечно, ни Маркс, ни даже Энгельс, доживший до эпохи зарождения монополистической фазы, не могли себе представить того высокого уровня развития производительных сил, которые сегодня олицетворяют информационные технологии и которые создали реальные предпосылки (пока только предпосылки!) для максимального расширения рамок непосредственно общественного труда (НОТ), причем не только в национальных, но и транснациональных масштабах. Об этом свидетельствует практика расширяющихся механизмов аутсорсинга. Теперь уже и процесс интернационализации мирового хозяйства, о котором говорил К. Маркс, но в рамках индустриальной парадигмы, следует рассматривать на принципиально новом уровне — уровне глобализации (т.е. интернационализации на основе постиндустриальных производительных сил). Теоретически, информационные технологии — это такой уровень развития НОТ, который уже более не нуждается в созидательных и организующих функциях частного капитала, но на практике эти технологии существуют пока в качестве уклада даже в самой развитой в этом отношении стране — Соединенных Штатах.

Вот эти новые факторы — информационно-технологический прогресс и развертывающаяся на его основе глобализация, начавшиеся с США, — имели своим следствием также и возникновение новых, но неоднозначных и весьма противоречивых аспектов проблемы догоняющего развития – это изменение взаимоотношений между США и другими развитыми капиталистическими странами, с одной стороны, и взаимоотношения Запада с развивающимися и переходными странами, с другой. Но рассмотрим эти аспекты по порядку.

США и прочие развитые капиталистические страны

В ходе и после Второй мировой войны США превратились в крупнейшую индустриальную державу, в то время как в Европе не только побежденным, но и державам-победительницам пришлось возрождаться буквально из руин. Естественно поэтому, что в складывающейся биполярной структуре мира США объективно выпала роль «сверхдержавы». Положение Америки в качестве гегемона капиталистического мира практически никем не оспаривалось за исключением разве что деголлевской Франции. Но ничто не неизменно в этом мире. Ряд фундаментальных факторов повлиял на изменение сложившейся ситуации. С одной стороны, ряд крупных стран Европы достиг значительных экономических успехов, и консолидированный совокупный экономический потенциал Европейского Союза теперь стал небезуспешно оспаривать потенциал первой экономики мира. С другой, вследствие саморазрушения одного из двух ключевых компонентов биполярной структуры мира, вторая оставшаяся сверхдержава – США объективно утратила свою прежнюю функциональную необходимость, значимость и востребованность. Несмотря на старания мощной американской пропагандистской машины и многих зарубежных и отечественных экспертов, отстаивающих идею «однополюсного мира», «сверхдержавность» США принадлежит уже историческому прошлому, является наследием или пережитком этого прошлого. Перспектива же для США – это трансформироваться в первую, но среди равноправных, державу мира. Все попытки доказать обратное усилением военных аспектов своего могущества на международном поприще не приносят никакого успеха, оказываются неэффективными, но высоко затратными, и поэтому могут лишь ускорить и без того незавидное положение США как крупнейшего должника мира.

Естественно, что в такой изменившейся ситуации подавляемое в прошлом чувство цивилизационного превосходства Европы над Америкой все более глубоко пронизывает сознание европейцев (за исключением, может быть, английских правящих кругов, домогающихся статуса особых отношений с США в рамках англо-саксонской модели). Но, как уже отмечалось ранее, в формационном отношении Америка снова вырвалась вперед, когда в ней стал складываться информационно-технологический  уклад, который в течение каких-то двух десятков лет начал постепенно пронизывать и интегрироваться в сегменты «традиционной» (т.е. индустриальной) экономики. Можно, конечно, отметить, что далеко не последнюю роль во всех этих процессах сыграла «подпитка» из все той же старой Европы и бывшего СССР («утечка мозгов»). Как бы то ни было, но именно в США были созданы условия для расцвета инновационных технологий. В этой стране, по существу, сложилась полноценная национальная инновационная система (НИС). Вот примерный перечень участников НИС при разработке и реализации каких-либо национальных стратегических проектов.

Государственные министерства и комиссии зачастую выполняют функцию координирующего механизма, они инициируют и соучаствуют в таких государственно-частных проектах, в случае необходимости привлекают национальные лаборатории (ВВС, ВМС и др.);

Частные корпорации со своими подразделениями НИОКР. В случае отсутствия последних, привлекаются сервисные компании;

Университеты и исследовательские институты работают над фундаментальными проблемами и прикладными разработками;

Венчурные компании представляют собой один из главных источников инновационных технологий, финансируются венчурными банками, либо представителями продвинутых крупных корпораций, которые в дальнейшем выкупают изобретение и запускают изделие в массовое производство.

В условиях Америки «венчурную компанию» могут инициировать студенты или выпускники университетов. Вот характерный пример, который привел журнал «Businessweek» в октябре 2009 г.[1] Корреспондент журнала рассказал о немце Андреасе Бехтолшайме (Andreas Bechtolsheim), выросшем на ферме в Германии и заработавшем свои первые 100 000 долл. в возрасте 16 лет, написав программное обеспечение для местной технической фирмы. Впоследствии он приехал в США на учебу в Стэнфордском университете, получив стипендию Фулбрайта, но не завершил докторскую программу, присоединившись к двум своим коллегам, помогая им создать в 1982 г. компанию Sun Microsystems, которая создала более дешевый продвинутый компьютер для корпоративного использования. Однажды в 1998 г. он повстречал в доме своего друга двух выпускников Стэнфордского университета, и, угадав в них технический талант, тут же  выписал им 100 000 долл. Это были Лари Пейдж (Larry Page) и наш бывший соотечественник Сергей Брин, которые вскоре же превратили этот его первоначальный взнос в пакет акций созданной ими знаменитой корпорации Google  стоимостью в 1 млрд долл. Сам же Бехтолшайм занимается теперь проектом по созданию нового поколения корпоративных компьютеров, бросив вызов крупной корпорации по программному обеспечению Cisco Systems с 20-летним стажем. Его скромная компания Arista — не только более дешевая, но и способна производить более разнообразную программную продукцию, которая при этом не боится вирусов. Сам Бехтолшайм говорит, что пока его Arista выглядит как «муха» на фоне Cisco. Но тогда на чем же основывается его убеждение в успехе своего нового начинания? На том, что он прозорливо подметил типичную для большого бизнеса инерционность, нежелание тратиться на инновации, пока бизнес доминирует на рынке и приносит достаточную прибыль. Отмечая такую недальновидность, Бехтолшайм напоминает о том, что «история технологической индустрии полна останками поврежденных гигантов». Последнее обстоятельство необычайно актуально сегодня для России, пытающейся вновь ступить на стезю догоняющего, но уже инновационного развития, так как у нас сегодня немало экономистов, позиционирующих себя в качестве экспертов-советников руководства страны в области инновационного развития, но при этом уповающих в этом начинании на крупные корпорации.

Возникновение информационно-технологического уклада в США прошло ряд этапов. На этапе зарождения (послевоенный период вплоть до начала 70-х годов) – это был, так сказать, «уклад в себе», анклав, изолированный (даже географически – Силиконовая долина) от остального массива высоко индустриализированной экономики США. На этапе становления в качестве одной из активнейших структур американской экономики (начиная с 70-х годов) этот уклад начал активно проникать сначала в наиболее «удобные», легкодоступные и восприимчивые сервисные сферы – связь, финансы, торговля. Труднее всего было это проникновение в промышленность, отягощенную массированными капитальными инвестициями. Но когда информационно-технологический или постиндустриальный уклад сформировался и над ним даже возникла собственная виртуальная надстройка НАСДАК, то Америку захлестнула волна всеобщей эйфории. Значительная часть экономистов и СМИ об американской экономике в целом иначе, как о «новой» и «постиндустриальной», не писали (что не соответствовало действительности). В результате такого ажиотажа на виртуальной площадке НАСДАК в 90-ые годы стал надуваться огромный «пузырь», который в 2001 г. благополучно и лопнул. Тогдашняя рецессия сопровождалась спадом экономического роста и снижением производительности труда.

Несмотря на серьезную структурную перестройку американской экономики, она и сегодня остается двухформационной. Если судить по чисто экономическим показателям «долларового» вклада нового уклада в ВВП, то он быстро рос в последние годы и, безусловно, преобладал над вкладом традиционной, т.е. индустриальной части экономики США. Это в долларовом исчислении. Но есть и социальная сторона проблемы, в центре которой оказывается не доллар, а человек. Ведущий сотрудник Института США и Канады РАН А.Ю. Давыдов в своей недавней статье «Структурные изменения в американской экономике», посвятив большую ее часть анализу формирования «новой экономики», все же указывает на незавершенность этого процесса, на сохранение невысоких темпов роста в базовых отраслях промышленности (швейная, пищевая, обувная, сталелитейная и т.п.), оказывающих серьезное влияние на жизнь значительной массы американского населения, в которых сосредоточены огромные трудовые ресурсы и производится немалая часть продукции страны, удовлетворяющей потребности массового американского потребителя.[2]

Конечно, и в этих традиционных секторах американской экономики происходит модернизация, в том числе и с использованием компьютерной техники, но, очевидно, важно отличать инновационную «новую» экономику от модернизации индустриальных структур. Поясню это на простом примере. Известно, что США является одной из трех крупнейших нефтедобывающих стран в мире. Менее известно, что 68% добычи нефти и 82% природного газа в этой стране приходится на малый бизнес.[3] (Крупнейшие нефтегазовые корпорации, в том числе и базирующие свои штаб-квартиры в США, использующие современные информационные технологии, получают свои основные прибыли за рубежом). Ясно, что тысячи и тысячи «старателей», владеющих одной — двумя или даже несколькими нефтекачалками, отслеживающих по Интернету ценовые тренды и закручивающих вентиль в периоды плохой конъюнктуры, вряд ли можно отнести к новой инновационной структуре. У нас в России сегодня даже высокопоставленные чиновники и некоторые ученые мужи путают модернизацию (которая еще больше нужна и актуальна в России, чем в Америке) с инновациями. Модернизация индустриальных структур является важнейшей предпосылкой для формирования инновационной экономики, но не самой инновацией. Дело дошло до того, что в декабре 2009 года президент Российской Федерации был вынужден публично разъяснять эту разницу во время встречи с руководителями крупнейших корпораций и высокопоставленными чиновниками.

Но вернемся к Америке. Как бы то ни было, в чисто формационном плане именно США положили начало формированию постиндустриального уклада и, естественно, рассчитывали, основываясь на данном обстоятельстве, на свое доминирующее положение в мире, а практически все остальные развитые капиталистические страны оказались теперь в ситуации догоняющего развития. Конечно, различные высокоразвитые индустриальные страны будут решать эту задачу каждая по-своему. И хотя несколько лет тому назад на саммите ЕС в Лиссабоне решение этой задачи догоняющего развития было единодушно зафиксировано в качестве стратегии, но с тех пор ЕС не может похвастаться в этом плане особыми успехами. И не удивительно. Ведь пока ЕС все еще представляет собой разнообразный конгломерат разноуровневых стран с неодинаковыми формационными и цивилизационными потенциалами. Причем не факт, что более крупные индустриально развитые страны Европы воспримут позитивные аспекты американской модели и опыта ее развития быстрее и успешнее. Но об этом позднее. А пока необходимо затронуть еще одну закономерность общеисторического формационного развития, которая находит свое грустное подтверждение и в современной Америке. Речь идет о том, что в заключительной фазе «умирания» очередной эксплуататорской формации высокие достижения в научно-технической области (по меркам соответствующей эпохи, конечно) и столь же высокие показатели общеэкономического роста сопровождались нарастанием социального неравенства, значительным упадком уровня массовой культуры, сознательным торможением дальнейшего распространения в обществе наиболее развитых и прозрачных форм непосредственно общественного труда, сужающих, насколько это возможно, в классовом обществе сферу и возможности эксплуатации и т.д. Все это сегодня мы наблюдаем в современной Америке. Правда, наши «либералы» и «демократы», прославлявшие в ельцинскую эпоху американскую модель, не особенно интересовались этой стороной дела.*

Вот, например, некоторые важные негативные изменения в социальной структуре Америки, в функционировании выработанных в ходе развития мирового капитализма институтов и механизмов торгового производства и обращения, в общественной морали, в характере взаимодействия государства и верхушки бизнеса и их воздействия на представителей труда и других слоев американского общества, формирования общественного мнения и т.д. и т.п.

1. Ускорение расслоения американского общества и рост неравенства. Перу профессора Принстонского университета и лауреата Нобелевской премии по экономике за 2008 год Пола Кругмана принадлежит (переведенная и изданная в 2009 г. плодотворными усилиями В.Л. Иноземцева[4]) книга, в которой многие негативные структурные изменения в социально-экономическом развитии США за последние 30 лет (т.е. за интересующий нас здесь период) прописаны тщательно и убедительно. Кругман приходит к выводу, что за последние три десятилетия страна вернулась к уровню неравенства, характерному для худших лет раннего индустриализма, что благами экономического роста Америки в основном воспользовалось наиболее богатое меньшинство, а остальные оказались на обочине экономического прогресса. «Более того, — замечает он, — непонятно, перепало ли вообще что-нибудь семьям со средним или низким достатком от научно-технического прогресса и обеспечиваемого им роста производительности» (263). Из-за высокой степени неравенства США превратились в государство с заметно ослабевшим средним классом (264). Из-за углубляющегося неравенства неплохая динамика макроэкономических индикаторов (таких, как ВВП) «не трансформировалась в рост доходов простых работников», и существующий сегодня разрыв между развитием национальной экономики и материальным благосостоянием рядовых американцев является, по мнению Кругмана, «беспрецедентным для современной истории США» (216). Прибыли корпораций демонстрируют стремительный рост (в настоящее время они достигли рекордной доли в ВВП за все время после 1929 г.); то же происходит с доходами богатейших американцев. Зато рост заработной платы большинства наемных работников едва поспевает за инфляцией. (217). По мнению П. Кругмана, все это является, главным образом, результатом существующей политики налогообложения, проводимой властями в интересах самых состоятельных слоев американского населения: если в 70-е годы ставка налогов на заработную плату этих слоев равнялась 70%, то в 1981 г. – уже 50%, а в 2006 г. и вовсе 35%; ставка налогов на прирост капитала снизилась с 28% в 1979 г. до 15% в 2006 г. и ставка на прибыль корпораций сократилась, соответственно, с 48 до 35%. Подобное снижение имеет важное значение для 1% самых зажиточных граждан США, но практически не затрагивает всех остальных (277—279). Одним из наглядных результатов нарастания неравенства в американском обществе является «непропорциональное» (относительно общего роста населения страны) увеличение числа миллиардеров в США: в 1968 г. их было всего 13, а сорок лет спустя, в 2008-м, уже 160 (24). Причем в отличие от предыдущего поколения миллиардеров, строивших всеми правдами, а чаще неправдами, индустриальную Америку, и поэтому имевших все же некоторые серьезные основания сказать: «Все, что хорошо для Форда, — хорошо для Америки», новые миллиардеры, в большинстве своем, заботились лишь о своем личном обогащении и своими многочисленными финансовыми спекуляциями, а то и просто махинациями (вспомним «Энрон»), создавали неприглядный имидж своей страны.

Заключить этот пассаж о растущем неравенстве в США можно было бы цитатой сотрудника «Уолл-стрит джорнэл» Роберта Франка из его книги «Пристанище богатеев», воспроизведенную П. Кругманом: «Сегодняшние богачи создали собственную виртуальную страну… Для себя они выстроили самодостаточный мир с собственной системой здравоохранения (придворными врачами), закрытым туристическим бизнесом (частными самолетами и клубным отдыхом) и отдельной экономикой… Богатые не просто обогащаются все больше, они становятся «финансовыми инопланетянами», создавшими для себя государство в государстве, общество в обществе, экономику в экономике» (265). Если зачитать эту цитату (естественно без географического адресата) любому мало-мальски образованному гражданину нашей страны и спросить его, о какой стране идет речь в этом абзаце, то со стопроцентной уверенностью можно ожидать ответа: «Конечно же, о России». В том-то и заключается трагический парадокс нашего современного бытия, что наши «либералы» и «демократы», которые без излишней скромности отождествляют себя с героями великих буржуазных революций, в пылу своего обожания Америки и преклонения перед ее моделью развития в краткие сроки (1991—1993 гг.) и при активной заморской поддержке затеяли в России «структурную перестройку», начав с того, чем США заканчивают свой цивилизационный прогресс, а именно – строительства государства сверхбогачей. При этом ни в годы пребывания у власти, ни сегодня в качестве правительственных экспертов и советников эти люди никогда не заикались о необходимости копирования научно-технической, постиндустриальной составляющей американской модели, ведя страну по пути превращения ее в сырьевой придаток высокоразвитых индустриальных стран.

2. Из важнейших трансформаций заключительной фазы капитализма в США, произошедших в индустриальной сфере, следует особо выделить изменение природы акционерных обществ. Акционерные общества были одним из важнейших институциональных достижений индустриальной эры капитализма. Это была основная, преобладающая форма крупного капиталистического предприятия. Капитал АО состоял из взносов пайщиков – акционеров, которые и являлись собственниками компаний и корпораций. Для оперативного управления компанией нанимались и утверждались высшим органом – собранием акционеров — менеджеры, главная задача которых заключалась в эффективном использовании всех ресурсов корпораций для приумножения дивидендов, получаемых акционерами. Зарплата менеджеров определялась в соответствии с качеством выполняемой работы. Так вот именно эти фундаментальные взаимоотношения между названными субъектами АО и претерпели кардинальные изменения в заключительной фазе американского капитализма. В цитировавшейся книге Пола Кругмана феноменальной трансформации института менеджмента посвящено немало ярких страниц, но он, естественно, не связывает это с наступлением новой фазы формационного или цивилизационного развития США*. Тем не менее, Кругман фиксирует полную метаморфозу взаимоотношений между высшим менеджментом и акционерами. Прежде всего он отмечает беспрецедентный рост доходов высших управляющих компаний. Так, в 1970-е годы президенты 102 крупных компаний в среднем получали 1,2 млн долл. (в сегодняшних долларах), что было «всего лишь» в 40 раз больше того, что в то время получал средний наемный рабочий Америки. Но в первые годы нынешнего десятилетия средняя оплата труда высшего менеджера превысила 9 млн долл. в год, то есть стала в 367 раз больше заработной платы среднестатистического рабочего (149).

Интересны при этом изменения в общественном климате, свидетельствующие, по моему мнению, о глубоких психологических сдвигах в американском обществе. Так, в 1950-е годы было не принято считать, что крупным компаниям нужны известные, харизматические руководители. Президенты компаний редко попадали на обложки деловых журналов, а компании стремились вырастить руководителя в своих собственных рядах. Гигантские суммы выплат наверху нередко считались причиной ослабления командного духа, а также потенциальным источником проблем с персоналом. Но уже в 1980-е годы и позднее главные управленцы уподобились рок-звездам. Если когда-то чрезмерная оплата труда глав корпораций осуждалась в новостных программах, то теперь, напротив, в них превозносится их деловой гений, а политики, некогда державшиеся на гребне популистского обличения корпоративных «жирных котов», теперь подобострастно льстят этим людям, делающим обильные взносы в избирательные кампании (151—153). «Прикормленные» члены советов директоров подбирались самим президентом корпораций, а решения вопросов вознаграждения уже не находятся в компетенции акционеров. Этим занимаются комиссии по оплате, в которые обычно входят топ-менеджеры других компаний. (155). Словом, сформировалась тесная круговая порука, и в этой сфере «невидимая рука рынка» совершенно не участвует, так как оплата труда никак не увязывается с результатами деятельности компаний (154—155). Можно добавить, что кризис 2008—2009 гг. ярко обнажил эту порочную систему: в разгар кризиса потерпевшие крах или находящиеся на его грани корпорации выплачивали скандально высокие бонусы тем самым высокопоставленным менеджерам, под руководством которых эти корпорации пришли к столь плачевному итогу. П. Кругман приводит слова одного из европейских консультантов по оплате, сказанные им еще до кризиса: «в Америке не действует фактор стыда. В Европе больше беспокоятся об общественном восприятии» (156).

3. Другим ярким ключевым примером негативной институциональной трансформации является биржа. Удивительно, но в своей трехсотстраничной книге Пол Кругман как-то умудрился ни словом не обмолвиться о роли биржи в росте неравенства и обогащения финансовой элиты Америки. В книге ни разу не употребляется даже само слова «биржа». А между тем, этот некогда полезный механизм оптовой торговли важнейшими товарами, возникший на более ранних этапах индустриального развития капитализма, сегодня претерпел принципиальную трансформацию. Он фактически стал площадкой, на которой сегодня совершаются преимущественно сделки по не реальным, а виртуальным товарам. Вместо реализации физических товаров здесь заключаются фьючерсные сделки по разного рода деривативам. Брокеры и дилеры, хедж-фонды, инвестиционные банки и даже пенсионные фонды оправдывают свою спекулятивную активность на бирже необходимостью хеджировать свои доходы от колебаний курсов, цен на сырье, процентных ставок по заемным капиталам и т.п. Но при этом они не хотят официально фиксировать сделки, избегая системы прозрачности. Биржа стала неподконтрольной не только общественности, но и государству, в частности Федеральной комиссии по фьючерсным сделкам. В результате время от времени на бирже надуваются и сдуваются «пузыри», а главные фигуранты, обладая инсайдерской информацией (которую они сами же корректируют, если не формируют), превращают биржу в эффективный механизм собственного обогащения. Последний ипотечный кризис в США, быстро переросший в национальный финансовый кризис, а затем и в глобальный экономический кризис (2007—2009 гг.), многие на Западе расценивают как начало полного заката неолиберальной модели американского капитализма. Даже некоторые европейские лидеры выступили с заявлением о том, что настала пора избавиться от доминирования англо-саксонской модели мировой финансовой системы.*[5]

Разумеется, США, скорее всего, в очередной раз, прибегая к экстраординарным государственным мерам, преодолеют этот кризис. Администрация Барака Обамы уже попыталась  провести в жизнь ряд серьезных мер, направленных на спасение американской финансовой системы, оказывая весьма значительную финансовую помощь крупнейшим банкам. Но уже сейчас очевидно, что крупный финансовый капитал США не намерен сдавать своих «независимых» позиций. Многие банки, воспользовавшись государственной помощью и подправив свое положение, спешат вернуть заемные средства государству, чтобы избежать государственного регулирования (включая размеры выплачиваемых бонусов), частичной национализации их акционерного капитала.[6] Но так или иначе, этот кризис стал переломным историческим моментом. Рецессия в США может, конечно, скоро закончится, но вряд ли можно сомневаться в том, что американская модель в обозримом будущем станет для кого-нибудь образцом для подражания.

Сказанное выше не означает, что достижения Америки в области научно-технической революции, ее успехи в развитии постиндустриальных информационно-технологических сил будут кем-либо игнорироваться, но проблемы догоняющего развития для большинства развитых капиталистических стран будут смотреться совсем по-другому, а сотрудничество в этой области с США будет принимать характер  все более равноправного взаимодействия. Как уже отмечалось выше, Европа далеко не однородна, и большую роль в этом взаимодействии будет играть специфика человеческого фактора. Между прочим, давно замечено, что страны или этносы, находящиеся на разных типах или даже уровнях формационного развития, неодинаково адаптируются к воздействию более передовых формационных структур. Такое явление  встречалось в историческом прошлом и существует сегодня.

Когда я много лет назад стал изучать проблему формирования индонезийской буржуазии под влиянием колониального освоения этой страны, то мое внимание привлек интересный феномен: сравнительно небольшая этническая группа тоба-батаков на о. Суматра, пребывавшая практически на первобытно-общинном уровне формационного развития, довольно быстро и легко адаптировались к частнокапиталистическим отношениям, и из среды этого этноса вышли многие первые представители индонезийской буржуазии, а также первые политические сторонники буржуазной демократии, в том числе первый и последний вице-президент М. Хатта. Резким контрастом этому является самая крупная индонезийская народность яванцев. О-в Ява был центром развития азиатского способа производства с более высокой древней культурой, но и с большей инерционностью, консерватизмом и бюрократизмом. Удивительно, но когда после независимости индонезийские правительства стали осуществлять трансмиграционную политику, расселяя часть перенаселенного яванского населения на Суматру или Калимантан, то они и там возрождали традиционную яванскую общину.

В связи с вышесказанным интересно отметить ту оживленную дискуссию, которая развернулась в прошлом году вокруг скандинавской модели капитализма, которая показала себя во времена тяжких испытаний  кризиса 2007—2009 гг. Многие отнесли этот феномен также за счет специфики человеческого фактора. Английская «Файненшэл таймс» даже посвятила этой тематике две статьи.[7] В них справедливо указывалось на такие специфические черты скандинавских обществ, как глубокие традиции эгалитаризма, особенно в системе образования, низкий уровень материального неравенства и разрыва в заработной плате при сохранении высокой производительности труда; участие работников в формировании стратегии развития предприятия, гомогенность общества с традициями солидарности. Для меня совершенно очевидно, что все эти специфические черты скандинавской модели капитализма коренятся не в самом характере капитализма как формации, а в исторической неукорененности в этих странах классических форм феодализма с их строго иерархическими традициями (ведь в Норвегии, например, крестьяне оставались свободными, а в Швеции не возникла необходимость в политической революции, и переход к капитализму начался с буржуазных реформ в 1809 году), в удаленности их от эпицентров католицизма и повсеместного распространения лютеранства.

Во всяком случае, неудивительно, что именно эти страны так легко и в позитивном ключе адаптируются к вызовам постиндустриального времени. Свидетельством этому являются не только достижения корпораций Nokia, KONE, Ericsson или SKF, но и то, как быстро Норвегия стала не только важной нефтегазовой страной, но и встроила эту отрасль в мировую инновационную систему, сначала на основе заимствования зарубежных достижений информационных технологий, а затем своих собственных инновационных достижений. Вряд ли можно сомневаться, что, принимая во внимание еще и впечатляющие достижения скандинавских стран в сфере социального благосостояния, эти страны стоят ближе всего к той первой фазе постиндустриального общества, которую не политизированные политэкономы зовут социализмом.

В заключение этого параграфа можно сказать, что проблема догоняющего развития в рамках индустриально развитых стран мира, видимо, не будет решаться в традиционном для прежних эпох духе – переход лидерства в формационном развитии от одной державы к другой (Португалия vrs. Нидерланды, Англия vrs. Франция, и, наконец, США) и в острейшем, в том числе вооруженном, противоборстве. Не будет оно и столь длительным, так как новые информационно-технологические производительные силы придают необычайное ускорение всем современным мировым процессам во всех сферах жизни человечества. Тем более что глобализация на основе информационных технологий во многом облегчает взаимопроникновение и расширяет взаимозависимость все большего числа государств мира, в том числе и из группы развивающихся и переходных стран.

Развивающиеся страны vrs. Запад

За послевоенный период взаимоотношения между развивающимися странами и развитым капиталистическим миром пережили драматические изменения. До появления в мире информационно-технологического уклада проблема догоняющего развития государств «третьего мира» рассматривалась исключительно в рамках биполярной структуры международных отношений. Оба противоборствующих идеологических лагеря рассматривали развивающиеся страны как обширный резервуар для пополнения своих сторонников. Запад навязывал этим странам различные модели «вестернизации», а  Вашингтон инициировал на этой основе создание системы ODA (Official Development Assistance) – Официальной помощи развитию, которая, впрочем, не очень-то помогла абсолютному большинству развивающихся стран в преодолении исторической отсталости и даже привела, в конце концов, во многих из этих стран к превышению оттока капитала над его ежегодным притоком. В результате Парижский клуб вынужден был несколько раз сокращать и списывать задолженность наименее развитых стран. Впрочем, ни одна крупная индустриально развитая капиталистическая страна так до сих пор за все эти десятилетия не выполнила взятые на себя обязательства по выделению на цели ODA до 0,7% от их ВВП. Исключение составляют все те же скандинавские и некоторые другие малые европейские страны. Но главная причина была даже не в количестве, а общем характере и целях этой помощи. Она была политизированной, часто «связанной» обязательством закупить оборудование и пригласить специалистов из стран-доноров (что обходилось существенно дороже), и отчасти носила благотворительный характер, т.е. не направленной на то, чтобы научить народы этих стран самим производить товарную продукцию и найти свою нишу на мировом рынке в рамках международного разделения труда. Расчет, естественно, был на то, что повторение капиталистического развития по западному варианту потребует огромного времени, в течение которого развитые индустриальные страны, пользуясь своим существующим экономическим превосходством и продолжающейся научно-технической революцией, будут доминировать над «третьим миром» и экономически эксплуатировать его. Такая стратегия справедливо была названа тогда «неоколониализмом».

СССР, в свою очередь, рассматривал развивающиеся страны, как своих потенциальных союзников в борьбе с империалистическим лагерем. Появилась концепция «некапиталистического развития», позднее более известная как «социалистическая ориентация», которая рассматривалась руководством КПСС в качестве резерва расширения мирового социализма.* Вместе с тем, с середины 50-х годов возникло и стало развиваться Движение неприсоединения, к которому подключалось все большее число развивающихся стран и которое даже добилось от ООН в середине 60-х годов одобрения довольно утопического лозунга и программы Нового международного экономического порядка (1964 г.). Тем не менее, преобладание в те времена западноцентристского видения мира не позволило разглядеть в Движении неприсоединения первые ростки объективно зарождающегося многополярного мира, который вышел на поверхность лишь после развала СССР и биполярной структуры мира. Тенденция дальнейшего нарастания процесса формирования многополярной структуры мира происходила на фоне дифференциации стран «третьего мира», приведшей, в конце концов, к отмиранию самого понятии и обозначаемого им феномена.

Вместе с тем, даже в тех развивающихся странах, которые осознанно выбрали капиталистический путь, добились на нем определенных успехов в деле индустриального развития и которые управлялись воспитанниками западных колледжей и университетов, зрело разочарование и неверие в способность США и Запада в целом осуществлять мировое лидерство и давать полезные советы развивающимся странам. Тем более что многие из этих рекомендаций основывались на откровенно «двойных стандартах». Возьмем, например, настойчивые рекомендации Запада по невмешательству государства в экономику. Во-первых, она противоречит самой установке на догоняющее развитие, которое объективно просто невозможно без инициирующей и направляющей государственной стратегии, а на начальных этапах развития и без непосредственно оперативного, финансового и т.п. участия государства. Успешный исторический опыт азиатских «тигров» и «драконов» в рамках индустриальной парадигмы нанес сокрушительный удар по западной концепции всемогущества невидимой руки рынка и невмешательства государства. Западные страны, большинство их экспертов и, конечно же, МВФ и МБРР старались не замечать или, по крайней мере, минимизировать успехи «азиатской модели». Но под давлением фактов и несогласия Японии с общераспространенной точкой зрения о путях развития догоняющих стран (Япония 90-х претендовала на место образца и лидера азиатских стран) летом 1997 г. Мировой банк опубликовал Доклад о мировом развитии, специально посвященный роли государства в мировом развитии.[8] Правда, большой сенсации не получилось, так как авторы Доклада так и не смогли полноценно и реалистично показать подлинную роль государства в успехе азиатской модели.

Во-вторых, западные страны как будто запамятовали о своей собственной истории индустриального развития и о том, что и сегодня государство играет огромную роль в развитых индустриальных странах в создании  их ВВП. Но вот неизменный адепт свободной рыночной экономики английский журнал «Экономист» в том же 1997 году вслед за Докладом МБРР опубликовал специальный обзор роли государства в экономическом развитии.[9] Вот некоторые любопытные данные, приводимые, в частности, обеими названными изданиями.

На протяжении предыдущего столетия масштабы государственного управления и участия в общественном воспроизводстве индустриальных стран необычайно расширились. Общие расходы государств, входивших в группу ОЭСР, составляли перед Второй мировой войной (1934 г.) 21% совокупного ВВП. После войны к 1960 г. они снизились до 18%, но как раз во время развертывания процессов глобализации между 60-ми и 80-ми годами начался интенсивный рост активности государства. Его расходы в 1990 г. составляли 46% ВВП, а к 1996 г. уже 48—49% (меньше всего они были в наиболее либеральных США – не превышали 31—32%). А вот в развивающихся странах, которым так усиленно рекомендовалось сократить вмешательство государства в сферу общественного воспроизводства, в 1960 г. общие расходы государства выглядели весьма скромно – на уровне 15%, а к 1990 г. – 26%.[10]

Другим фактором, сильно поколебавшим в глазах многих руководителей развивающихся и переходных стран закономерность претензий Запада на лидерство в мировой экономики в международных финансовых организациях, стал беспрецедентный экономический рост ряда стран БРИК, в первую очередь Китая. Трудно найти еще одну такую страну, которая после разрушительных маоистских экспериментов с «большими скачками» и «народными коммунами» смогла бы в короткие сроки оправиться и с 1978 г. в течение более 30 лет осуществляет непрерывный экономический рост порядка 8—10 (иногда 11—12) процентов в год, при этом накопив около 2,4 триллионов долл. валютных резервов (включая сотни миллионов американских казначейских бумаг) и одну за другой обгоняющую развитые капиталистические страны — то по общему объему ВВП, то по производству и продажам легковых автомобилей (в январе 2010 г. она вышла на 1-е место в мире). Некоторые банки и даже нефтяные корпорации Китая вошли в первую десятку крупнейших корпораций мира.

Но завершающую точку в процессе развенчания западной, особенно американской, модели капитализма поставил кризис 2007—2009 гг. До кризиса у многих политиков и интеллектуалов в Азии все еще теплилась вера в то, что, несмотря на (как им казалось) отдельные промахи западная экономическая теория и практика были лучшими в мире. Но, как отмечалось в одной из июльских (2009 года) статей «Файненшл таймс», кризис и глобальная рецессия заставили многих азиатов поставить под вопрос западную компетентность. И вот парадокс: в то время как население западных стран стало с опаской относиться к свободной торговле и  глобализации, вера азиатского населения в свободный рынок стала крепнуть, и не наблюдается никакого негатива в отношении глобализации.                                                                                                                                                                             Азия развивается в унисон с конкурентным либерализмом, в то время как на Западе крепнут популистские протекционистские настроения.[11] А вот что пишет по этому же поводу американская «Уолл-стрит джорнэл»: компании США, которые раньше смотрели на развивающиеся страны как на рынки экспансии, теперь смотрят на них как на конкурентов.[12] Несмотря на определенное сгущение красок (картина все же более многоцветная и неоднозначная), значительная доля истины в таких утверждениях все же содержится. Во всяком случае, новые тенденции в ней подмечены точно.

Так что же, может быть, лидерство в совершенном капиталистическом мире придет «извне»? Может быть, мировое лидерство Китая действительно уже не за горами, как это прогнозируют некоторые скорые на предсказание экономисты и эксперты на Западе, да и у нас тоже. Это вряд ли. Все, кто ссылаются на множество впечатляющих экономических показателей Китая, игнорируют одну принципиально важную вещь – в формационном отношении Китай все еще находится на стадии индустриальной модернизации, причем  сотни миллионов его населения еще живут в нищете или пребывают в статусе безработных, и поэтому показатель ВВП на душу населения значительно отстает от высокоразвитых стран мира. Что касается проблемы формирования информационно-технологического уклада, то в Китае хорошо осознают всю ее значимость и предпринимают немало усилий по созданию необходимых предпосылок для стимулирования этого процесса. Это, в частности, выражается в заимствовании зарубежных технических достижений для производства высокотехнологической продукции (через инвестиции иностранного капитала, создание с ним совместных предприятий, наконец, покупки частей производства. Пример – приобретение компанией «Леново» подразделения американской IBM по производству персональных компьютеров и т.п.) Образно говоря, Китай пока преуспел по части производства или ассимиляции «железа» (hardware) высокотехнологичной продукции, но не собственного программного обеспечения (software), без чего говорить о IT укладе было бы преждевременно. Так что Китай в ближайшей перспективе будет еще находиться в процессе догоняющего развития. Другое дело, что Китай уже сейчас может быть примером для огромной массы развивающихся стран, настолько отстающих в своем экономическом развитии, что большинству из них сегодня и в ближайшей перспективе просто не до решения грандиозной задачи постиндустриального развития; им в лучшем случае предстоит решать задачи модернизации индустриального типа. Я уже не говорю о странах, которых сегодня относят к категории failed state, т.е. тех, кому не удалось пока решить базовую проблему консолидации своей государственности и в которых в настоящее время вообще не просматривается перспектива нормального развития (Афганистан, Сомали, Йемен и др.)

* * *

Наша страна после трагического перерыва снова включилась в процесс догоняющего развития. Но она не может быть отнесена ни к какой категории из догоняющих стран. Многие у нас (да и за рубежом) скептически воспринимают рассуждения о своеобразии России. Но факт остается фактом, и, как говориться, из песни слова не выкинешь. Вот, например, Япония или Южная Корея, не имея ни капли нефти и природного газа, сумели совершить свое индустриальное чудо и создать вторую и одиннадцатую экономики мира. Россия, обладая огромным потенциалом энергетических ресурсов, умудрилась не распорядиться по-хозяйски этим богатством для создания высокотехнологической экономики. Или возьмем США. Это типично иммигрантская страна, которая и сегодня подпитывается интеллектуальным потенциалом со всего мира. А Россия на наших глазах превращается в крупнейшего экспортера интеллектуального потенциала.

Юрий Магаршак, президент Международного комитета интеллектуального сотрудничества, приводит в одной из своих публикаций следующую оценку масштаба этого зарубежного русскоязычного потенциала: «Элементарный расчет показывает, — пишет он, — что суммарный облагаемый налогом доход русскоязычного сообщества за рубежом бывшего СССР приблизительно равен годовому бюджету России».[13] Комментарии излишни…

* П. Кругман, конечно, вообще не употребляет категорию формации и подчас до наивности верит в то, что если Демократическая партия США овладеет всей полнотой законодательной и исполнительной власти (что уже произошло вскоре после выхода в свет его книги), и если она будет следовать его советам и рекомендациям на выравнивание ситуации с углублением неравенства, то с американским капитализмом будет все O’K.

* В июле 2009 г. «Файнэншел таймс» привела интересную диаграмму географического распределения в мире количества хедж-фондов и фондов фондов (фондов, инвестирующих в другие инвестиционные фонды) по состоянию на 2 квартал 2009 г. (в скобках – удельный вес регионов от общего числа):

Таким образом, только на США и Великобританию (не считая оффшорные центры) приходится 67,7% подобных фондов.

* Когда я в своих публикациях 1975—1976 гг. писал об этом феномене, как о феномене «забегания вперед» и неизбежном его «откате», то был немедленно заклеймен как «неоколониолист», антимарксист и т.п.

[2] Мировая экономика и международные отношения, № 11, 2009, стр. 42—43.

[3] Financial Times, July 29, 2008.

[4] Кругман, Пол – Кредо либерала. Из-во «Европа». М., 2009 г. постраничные ссылки на нее в скобках в тексте статьи.

[5] Financial Times, July 14, 2009.

[6] См. многочисленные публикации в западной и российской прессе со второй половины 2009 года. В частности – Businessweek, July 16, 2009, p. 007; August 17, 2009, p. 018; Время новостей, 16 и 25 декабря 2009 и т.д.

[7] См. Financial Times, July 30 and 31, 2009.

[8] World Development Report, 1997. The State in a Changing World. World Bank, Oxford University Press, N.Y., etc., 1997.

[9] A Survey of the World Economy. The Future of the State. The Economist, September 20^th, 1997, pp. 5-56.

[10] World Development Report…, p. 2; A Survey of the World Economy…, p. 8.

[11] Financial Times, July 22, 2009.

[12] Цитата: Ведомости, 22 декабря 2009 г.

[13] Время новостей, 3 июля 2009 г.